Уранотипия

Рецензия

Орнаментальная проза Владимира Березина подобна маятнику: загребает пыль прошлого и опережает события будущего

Русскую литературу, а вместе с ней и весь литературоцентричный русский мир перепридумывали не раз. От теоретиков и практиков, профессионально подвизавшихся на ниве отечественной словесности, до любителей альтернативной истории разного пошиба.

Так, почти двести дет назад Осип Сенковский, больше известный читающей публике как барон Брамбеус, предложил строить русский стих на принципах арабского, заменив его декламационную и говорную основу напевной. Пушкин, несмотря на весь свой интерес к Востоку, этой дорогой в свое время не пошел. В романе Владимира Березина «Уранотипия» этот не сделанный поворот обернулся для него ролью мелкого чиновника, которого поди еще узнай среди других канонических имен, также немилосердно задвинутых на второй план.

Но новая книга «писателя-пешехода» – не очередная попытка переоценки роли личности в истории, а перенастройка взгляда на историю в целом. Чтобы скорректировать оптику, на страницах романа конструируется довольно громоздкий, но действенный аппарат, работающий на солях урана. Читатель становится свидетелем рождения и работы уранотипии, появившейся задолго до революционной, но быстро почившей дагеротипии, и цианотипии, ныне переживающей свой второй ренессанс. Случись такое на самом деле, мы получили бы прижизненный фотоснимок Пушкина взамен до сих пор неутихающих споров вокруг правдоподобности его живописных портретов.

Или нет – в мире, для которого «Уран стал его путеводной планетой, а уранил нитрат — рабочим веществом», поэт так бы и остался мелким, но чрезмерно пылким чиновником, которого, того и гляди, ухлопает заезжий в Бессарабию кадровый офицер. Хотя Березин дает ему еще один шанс проявиться на полях романа уже в период работы над «Капитанской дочкой» – не сочтите за спойлер, ведь даже по этим признакам дешифровать его в плотном и вязком повествовании «Уранотипии» будет непросто. Но узнавание каждой исторической фигуры – отдельное, по Барту, удовольствие от этого текста.

Причем текста, который невесть с чего анонсировался как «настоящий символистский роман» – Березина, пусть его и называют литератором-универсалом, к числу поэтов-символистов отнести нельзя хотя бы в силу возраста. И если уж необходимо определение стилистической принадлежности книги, то на этот раз из-под его пера вышла орнаментальная проза, вобравшая в себя всю многовековую традицию, сложившуюся в наших палестинах от Кирилла Туровского и Епифания Премудрого до Андрея Белого и Юрия Тынянова. Из более близких к нам по времени авторов первым на ум приходит Владимир Шаров, поэтому скорее даже так: новую прозу Березина можно расположить между Тыняновым и Шаровым, «Смертью Вазир-Мухтара» и «Репетициями». Но радость от этого мини-открытия каждому, пожалуй, отравят примечания к роману первого и благодарность автору второго, размещенные в конце «Уранотипии». И даже наметившийся было разговор о том, как Березин в прозе реализует арабский проект Сенковского, придется свернуть из-за признательности автора Леониду Юзефовичу, который назвал его текст «недописанной поэмой».

Отобрав таким образом весь легкий хлеб у рецензента, автор оставляет и его, и прочего читателя наедине с двойниками и мифами, точнее, задвоением мифического мира, столь свойственного орнаментальной русской прозе. Здесь каждый сюжет оборачивается дважды, а то и трижды – как те три шубы, в которые в «Уранотипии» завернут грек Христофор, пришедший в Москву чинить часы, и запустивший их ход принципиально по-иному. Это вывихнутое время, а с ним и особый путь страны в книге обыграны столь многократно (но филигранно), что грань между собственно идеей и иронией над ней стирается до степени несличения.

Стирается, как бивни тех слонов, что попали на Русь при Иване Грозном и через четыреста лет прославили ее как родину самих гигантов. Впрочем, столетия спустя и они, слоны, стали метафорой «битвы со смыслами» – словесных баталий эпохи авангарда, в которых участвовал Виктор Шкловский, еще один излюбленный персонаж Березина. Десять лет назад он выпустил его биографию в серии ЖЗЛ, где, в частности, описывая персидский период жизни своего героя, заметил про армяно-турецкий конфликт 1920 года: «Если разглядывать карту военных действий, то видно, каким лакомым куском для любителей альтернативной истории эта война является». Но таких топографов-гурманов не нашлось, и эту историю, проявленную соединениями урана, Березину пришлось сочинять самому, все дальше и глубже забирая на Восток, погружаясь в его пески, оазисы и миражи. А то и вовсе впадая в полубредовое забытье – ни дать ни взять «Арабский кошмар» Роберта Ирвинга на славянский лад. И здесь не один английский, а три российских лазутчика пробираются по Палестине, чтобы картографировать и зарисовать, а если удастся, то и уранотипировать Небесный Град Иерусалим, что явится только им. Кто эти герои? Орел, Телец и Лев – у всех персонажей этой книги есть реальные прототипы, среди них даже не раз тут упомянутый Сенковский. А в финале, как гимн, как заздравная ода им должна прозвучать известная песня на стихи Анри Волохонского и музыку Владимира Вавилова, входящая в репертуар группы «Аквариум». Но вместо нее – плач новоявленного Иеремии, аппарат которого повредили засланцы недружественных государств.

Аллюзии на современность – не толстые намеки: так, подобно маятнику, работает книга, загребая пыль прошлого и опережая события будущего, размечая на карте-циферблате лишь даты и места той или иной намеченной империей кровавой бойни. В промежутках между которыми нужно сделать разное, но можно и не успеть, ведь и «другие были здесь, много видели и хотели написать книги, да ничего хорошего из этого не вышло». И география тогда, по большому счету, не особо важна – нет никакой разницы между Иорданом и Истрой, прежним и Новым Иерусалимом, Орлеанской девой и Масленицей, театром военных действий и кукольным площадным представлением. Наконец, между жизнью и смертью, но с тем лишь условием, что в первой был смысл. Пусть другие и видели при этом пустое небо.